* * *
Будет дождик по-свойски калякать,
южнорусский, певучий, родной...
Я прошу тебя нынче не плакать —
у тоски нынче день выходной.

Мы пройдем через легкие парка
тише света и ниже травы,
где и прочие ходят попарно
и собаки степенны, как львы.

Мы раздвинем руками колючки,
декораций простор кружевной
и услышим скрипенье уключин,
танец лодок над юной водой.

Вот они проплывают согласно,
над субстанцией водной парят.
И движения весел прекрасны,
и они не скрипят — говорят:

всё о том, что весенние чары
сердце дымкой окутают всласть,
что синички, настроив гитары,
тщетно чают в тональность попасть,

что высокое это броженье
ненадолго природой дано,
и в воде наших лиц отраженья
вдруг сливаются странно в одно.

И на узкой полосочке суши,
где кружат лепестки-мотыльки,
словно бабочки, трепетны души
и ладони бессмертно близки.

16 апреля 2000

* * *
Ветер, холоден как стилет,
гонит мимо летучий хлам.
Облетающих рощ скелет
пронизали глаза реклам.

Мир у Господа на краю —
в зябких бусинах ртутных рос,
здесь, где тычется в кисть мою
листопада холодный нос.

Жёлтый братец мой, не скули,
пожалей тех, кто глух и слеп!
На холодной щеке земли
мы оставим лишь слабый след.

Словом, строчкой ли, коготком,
но зацепимся на краю
мы, что прожили не ползком
несказанную жизнь свою.

31 октября 2001       

* * *
Вечер прокурен отеческой примой,
но обитаем вполне.
Можно ли быть хоть немного счастливым
в этой безумной стране?

В хлопотах мелких, в заботах о хлебе
тащишь судьбу, словно воз…
Помните, как мы мечтали о небе,
счастливы были до слез?

Помните: вечер и женщина рядом,
музыки томная речь?
Сердцебиенье от слова, от взгляда,
от обнаженности плеч!..

Где это нынче? В какие архивы
прошлое память внесла?
Сердце не помнит былого мотива
счастья, надежды, тепла.

Женщина пела, крылатые звуки
канули в поле и в лес…
Падают с неба в озябшие руки
белые ноты небес.

13 февраля 2002

* * *
В жёлтом космосе листьев
сознанье качается зыбко.
Фонограмма тоски
совпадает с тональностью слез.
Время плакать и петь.
Время слушать древесные скрипки
отощавших садов
и последних дымящихся роз.

Пригуби этот свет
горьковатый, тягучий, медовый,
алхимический сплав
уходящего с нынешним днем.
Схоронясь под железной ладонью
родимого крова,
свое сердце согрей
чуть горчащим в гортани вином.

В государстве дождя,
в деревянной поэме строенья
есть иные миры,
есть орбиты словесных планет,
по которым извечно летят
корабли вдохновенья,
проливая окрест
негасимый, незыблемый свет.

1 ноября 2002

* * *
Ещё февраль бормочет слёзно,
моля отсрочки платежей,
еще молчат вороньи гнёзда
напротив пятых этажей.

Но жизнь идет неумолимо,
на привкус чуточку горька,
и ночи тёмные чернила
уже разбавлены слегка.

И дня скупого веретёнце
жужжит, прогнозам вопреки,
и больше, больше, больше солнца
готовы впитывать зрачки.

И пусть акация нагая
дрожит у входа в казино,
но жизнь с надеждой сопрягая,
вскипает воздух, как вино.

А над проспектами и выше —
весны зелёные звонки!..
И бог весть что в блокноте пишешь,
сбиваясь с прозы на стихи.

* * *
Виноградные речи ведёт тамада,
и бокалы, как розы, кроваво цветут.
И сквозь горло тоннеля летят поезда,
как железные слепки ушедших минут.

Но дымится шашлык, но кудрявится пар.
Воздух густо наперчен и полон любви.
И горящие перья далёких Стожар
золотят пересохшие губы твои.

Элегический свет благосклонно лия,
электрический ангел над нами парит.
Два глагола, две искры в устах бытия,
две надежды — над сонными зевами крыш.

И покуда сердца пламенят фонари,
Над столом, будто бабочка, вспыхнет луна…
О застолья поэт, тамада, говори!
Пусть качаются души в ладонях вина!

Слишком мало случается в жизни минут,
в коих сердце парит, в коих души горят.
И глаза сокровенное вдруг выдают
то, о чём даже шёпотом не говорят.

13 июля 2004

* * *
В молельной октября светло и сухо.
Деревьев образа глядят со стен.
Небесному Царю внимает ухо,
и сердце подымается с колен.

И каждый звук фонетики осенней
подобен откровенью букваря,
и каждый взор твой хрупок и рассеян —
незрячий путник без поводыря.

Как певчие поют светло и строго!
Псалом Господень — в ладана дыму.
Тепло и сухо под ладонью Бога
и сердце открывается Ему.

Высокий купол расправляет плечи.
Душа небесна, искренна, легка...
И слёзы льют, потрескивая, свечи,
молитвы поднимая в облака.

1 ноября 2000

* * *
Вот что нам дадено: боль да тоска,
в области сердца неясное жженье,
степь бесконечная да облака
и первозданного слова броженье.

Как на батуте, подпрыгнет сверчок,
звон, будто мелочь, рассыплет в пустоты…
Неба прозрачного синий смычок
и одуванчиков белые ноты.

Южная мова. Изогнутый стан
речки, подъемлющей ношу земную…
Что же ты плачешь, вверяя устам
ноту трагичную, душу больную?..

1 августа 2001

* * *
В сердцехранилище скорби и боли —
тишь да покой.
               Не слыхать ни словечка
в точке покоя по имени Поле,
в точке движенья по имени Речка.

Кочет крылами взмахнёт на насесте,
вытолкнет воздух гортанью упрямой
в точке страданья по имени Сердце,
в точке потери по имени Мама.

Ветер усталый летит с побережий,
очи умершим цветам закрывая,
в точке по имени Угол медвежий
или иначе — Дыра мировая.

В свете заката — луны гобелены —
как на картинах великих фламандцев,
на перепутье души и Вселенной,
где, если плата и будет взиматься,

то — в виде строчек пернатого груза,
тех, что превыше карьеры и хлеба,
в центре поддержки по имени Муза,
в точке паденья по имени Небо.

26 декабря 2000, 12 января 2001

* * *
Всё утúшилось и отошло,
словно бабочка, вдаль отлетело.
И небес ледяное стекло
не согреет озябшего тела.

В облетевшем саду — пустота,
горький шёпот в простуженном горле,
и всё ближе сознанью черта,
за которой — ни боли, ни скорби.

Только ветер, гулёна и враль,
с подковыркою сыплет вопросы:
— Что ты ищешь?
               Священный Грааль?
Иль какой-то порядок в хаосе?

Что ответишь ему, наглецу,
да и много ли толку в реченье,
если капли бегут по лицу
как небесное кровотеченье,

если тучи — седые волхвы —
в даль пустую глядят близоруко,
если тонкой удавкой разлуки
перехвачено горло листвы,

если сам я возник, как фантом,
за оградою капель тончайшей,
если слышен в пространстве пустом
крыльев шум, запредельно звучащий?..

29 августа 2001

* * *
Дождь пройдёт, словно поезд, колесами влаги стуча.
Терпко дышат деревья, и полночь стоит у плеча,
словно женщина в чёрном — сивилла, дриада, вдова? —
и, подобно цикадам, слетаются к лампе слова.
И душа прорастает из тела подобно цветку,
нереальность свою умножая на боль и тоску.
Оглушительный шорох пера, пряный искус чернил.
Слово больше, чем жест, если ты его в сердце хранил.
Лёгким облаком птичьим, цикадовым жарко парю
и кленовая ритмика речь формирует мою.
В этот час исступлённый бумага трепещет, как плоть,
и миры возникают, как будто творил их Господь.

14 мая 2002

* * *
Ещё в сознании травы
не наступило перелома.
И в мертвой роще бурелома
не слышен голос синевы.

Ещё неясен путь души:
сквозь тернии или сквозь трели.
И не касались акварели
густых лучей карандаши.

Но жизнь, — как чистая страница,
как свет кометы огневой.
И плоть трепещет, словно птица,
захлебываясь синевой.

И издалёка в мир убогий
уже струится благодать.
И до небес, как и до Бога,
рукой подать.

30 июля 1995

* * *
За окошком — ромашек метель,
одуванчиков первых слова...
Постели мне, весна, постель
там, где в небо растёт трава.

Там, где рыжие муравьи
вдаль торопятся чередой,
напои меня, напои
родниковой своей водой.

Ибо я хожу, как слепой,
как убитый, валюсь в кровать,
ибо жизнь — это вечный бой,
только я не хочу воевать.

С тихой родиной наедине,
где в росинках дремлет покой,
нету ненависти во мне,
нет и зависти никакой.

Жизнь черна, но порой бела.
Так пиши её набело…
Степь ромашками замела
всё, что камнем в неё легло.

15 января 1998

* * *
Листьев тихая грамматика.
Звезд высоких падежи.
Ночь глядит, как будто мачеха,
на пустые этажи.

Ветерок проходит, крадучись,
чичероне записным.
В снах, печальных или радостных,
люди видят мир иным.

И в лачуги непотребные,
где проходит жизнь, хрипя,
входит музыка волшебная
нас подъемля до себя.

И в миру, в спираль заверченном,
где сомкнулись твердь и высь,
много ль надо человечеству,
чтобы музыкой спастись?

23 марта 1998

* * *
Майский сад едва прошелестел
ветра ли, пыльцы густой порошей.
Может, это ангел пролетел
или человек прошел хороший?

И улыбки нежная волна
мягко обволакивает травы.
И возможно даже, что не правы
кто глаголет: — Что за времена!

Ибо и в России-на-крови
посреди жестокого разброда
есть минуты света и любви,
коими дарует нас природа,

ибо в час, когда кружит пыльца
и листва росу в ладонь роняет,
мать-природа светом осеняет
самые жестокие сердца.

21 ноября 1996

* * *
Молчат пустые синема —
они давно мертвы.
И кружит южная зима
вкруг нашей головы.

Летит зима во все концы
до северных краев
и рассыпает бубенцы
пушистых воробьев.

И Бог зимы летит в санях,
и сыплет снег чуть свет...
И всё в начале у меня,
и мне двенадцать лет.

10 июня 1999

* * *
Набросит полночь сеть на наши грады.
Звезда развесит в небе рукава…
Ты так молчишь, что даже слов не надо.
Слова, увы, не больше чем слова.

Я захламлял себя металлоломом
бездумно громыхающих словес.
Но миг пришел: впадает сердце в кому
и жаждет неги, нежности, небес.

И миг пришел: живу, как хмурый бука.
И верных слов не нахожу, когда
ты мне для поцелуев даришь руки,
сама  меня целуешь без стыда.

И я, мужчина сорока от роду
годов, впадая в незнакомый  раж,
меняю драгоценную свободу
на златокожий чувственный мираж.

И ты молчишь…
               И в тонком лунном свете
от запахов кружится голова.
И мы с тобой, как маленькие дети,
изобретаем нежные слова.

14 февраля 2004

На даче

С толстой книгой забьюсь на диванчик
с глазу на глаз с густой тишиной.
Солнце, жёлтое, как одуванчик,
будет ясно цвести надо мной.

Будет пахнуть разлукой весёлой
нежных листьев зелёная стать.
И из бронзы отлитые пчёлы
будут в воздухе тонком витать.

Буду думать о жизни с ленцою.
Чистый воздух глоточками пить.
И дерев золотою пыльцою
холостяцкую душу лечить.

* * *
Надо мной встаёт, как добрый гений,
нежный май, что людям Богом дан.
В теплых травах наших настроений
бродит день, как золотой фазан.

Белых тучек виснет коромысло
над души сияющим холстом.
О, как много музыки и смысла
в бытия видении простом!

В розоватых облаках черешен —
ритуальный брачный танец пчёл.
И в ладошки сердца, тёпл и нежен,
мокрым носом тычется глагол.

Я его незримо приручаю,
шёрстку глажу, ласкою дразня.
Я который век живу в печали.
Ангел мой, не покидай меня!

Я лишь только миг побыл с тобою —
жизнь сердца разводит, как мосты.
Смертной не приемлю я любови,
а бессмертной не приемлешь ты.

В воздухе хмельном танцуют звуки.
Ветерок в малиннике затих…
Господи, оставь мне эти муки!
Господи, спаси меня от них!

8, 14 мая 2004

* * *
Наши взоры в воздухе не тают,
не стихают наши голоса,
а с годами плотность обретают
и впадают в реки и леса.

Ничего в безвестности не канет —
боги эту жизнь не зря дают.
Распахните сердце — даже камни
нашими словами вопиют.

И когда бормочут что-то реки
и леса роняют шепоток, —
это не они, а человеки,
что вкусили вечности глоток.

И когда стенает глухо ветер,
не пугайтесь: даже в смертный час
есть еще заступники на свете,
что скорбят и молятся за вас.

* * *
Не так уж много нужно одному:
бутылочку винца да лист в блокноте,
да лампы луч, направленный во тьму,
да трепетанье нашей бренной плоти.
И я брожу меж прозой и мечтой,
в нагроможденье будничной цифири,
смешон в надежде глупой и святой,
что это нужно хоть кому-то в мире.
И я гляжу на эти дерева,
на эти листья, рдеющие пылко,
и вопрошаю душу — мол, жива?
И та в ответ: — Жива еще, курилка!
Ну, вот и ладно!..
               Значит, нужно пить
бокалами тоску осенней дрожи...
Ах, осень,
               мы с тобою так похожи!
И чем спасёмся  в мире?..
Может быть,
не зря летят по свету так сурово
слова, как листья,
               листья, как слова.
И мы с тобою что-то пишем снова,
и, стало быть,
               Поэзия жива.

октябрь 1995, 2 октября 1997

* * *
Оса в паутинном качнется батуте.
К ней спрут-паучок заскользит.
И снова пронзает мне сердце до жути
осенний скупой реквизит.

И дождь застучит молоточками капель,
как будто бы в грудь кулачком.
И неба сырой и обветренный штапель
лизнут облака язычком.

И дым вознесется над крышею ржавой,
Поникнут в саду дерева,
И снова начнется над сирой державой
осенний распад вещества.

И чашу забвенья пролившие, боги
покинут границу сию.
И я, распадаясь на строфы и слоги,
слезами стихи оболью.

14 февраля 2001

* * *
Остаётся только замереть,
на мгновенье выйти из игры,
уходя в туманности дерев,
словно в параллельные миры.

Остаётся только уповать,
что не насмерть ранит лезвиё
и ронять в скрипучую кровать
тело одинокое своё.

Остаётся только замолчать,
зубы сжав от боли и тоски,
ибо обреченности печать
убивает лучшие стихи.

Остаётся только припадать
к чаше золотистого вина
и тебя тихонько забывать,
и твердить, что больше не нужна.

Остаётся только пустота
вместо сердца, бывшего в раю...
Остаётся только снять с креста
душу убиенную свою.

26 мая 1996

* * *
Последний приют человека —
кладбища уют неживой.
Здесь дед мой почти что полвека —
в союзе с землёй и травой.

Кусты раздвигаю руками.
Тропинка травой заросла.
На сердце (а сердце — не камень!)
печаль мировая легла.

На лавочку сяду несмело
в кладбищенской вечной тиши,
налью ему рюмочку белой —
в помин православной души.

Прими, чтобы душу согрела,
достигшую горних высот...
Твой внук уже в возрасте зрелом,
а водочку, деда, не пьёт.

Не в счастье приходим, а в горе
коснуться душою души...
Так выпей, раб божий Григорий,
как прежде до дна осуши.

Гармошку возьми и до срока
красивую песнь заведи:
— Раскинулось море широко!.. —
на то оно море, поди!

А нам, обломавшим в полёте
непрочные наши крыла,
в борениях духа и плоти —
хотя бы толику тепла.

В разладе с душою и телом,
бредущему сквозь бурелом,
куда мне со словом и делом,
с проклятым моим ремеслом?

С покоем обыденным в ссоре,
я жить не умею легко...
— Раскинулось Чёрное море!.. —
уж слишком оно велико!

Луна загорелась, как плошка.
Полночная птица кричит...
Молчит под землею гармошка,
и водочка слишком горчит.

26 октября 1997

* * *
Снег глотает пространство.
          И вновь возвращает, смеясь,
в белый цвет облекая
          привычные будни народа.
И рисуя следов воробьиных
          арабскую вязь,
кулачками глаза протирая,
          зевает природа.
Между сердцем и небом
          преграды почти никакой,
две-четыре ступеньки
          из веры, надежды и снега...
Я к нему прикоснусь.
          Я до неба дотронусь рукой,
то ли ласточкой,
          то ли снежинкой
                    взлетая на небо.

* * *
Так тихо, что слышно как лист шелестит
о воздух в процессе скольженья.
Священное время!
               И кто нам простит
неловкое наше вторженье.

Дано ли расслышать деревьев мольбу
и трав неумолчных роптанье
нам, ближе стоящим скорее к рабу,
чем к этим свободным созданьям?

Их лица бесстрастны в преддверье конца,
как лица идущих на битву.
И листьев ладони коснутся лица,
как будто бы звуки молитвы.

Услышь их, почувствуй!
               И сердцем пойми,
что мы в этом мире — химера.
Возможно, они были тоже людьми
до нашей трагической эры.

25 марта 1998

Сирень

Только выйдешь в сирень —
          и повеет забытым, домашним,
словно крыльями ангела
          в нам недоступном раю,
черноземом души,
          увлажненным дыханием пашни,
тонким лемехом сердца, вошедшим в свою колею.

Только выйдешь в сирень —
          и прохлада перстами овеет,
в воротник забираясь, под мышкой слегка щекоча,
и готический лик темноты
          в тишине соловеет
и, чуть слышно зевая,
          задремлет почти у плеча.

Воздух чуть шелестит,
          как бумаги листок папиросной,
мягко легкими дышит,
          о чем-то сверчками звенит
и душа твоя – часть всей системы,
          живой, кровеносной,
пониманьем единства и смысла тебя осенит.

Ты един с этой ночью и с домом, турлучным и старым,
с этим садом,
          носящим цилиндр темноты набекрень,
и мурлычет душа,
          и поет,
               и звенит,
                    как гитара,                           
если струн её
          тихо коснется
                    живая сирень.

13 января 2000   

* * *
Шинами щебень укатан.
Молча дорогой иду.
Розовый лебедь заката
плавает в синем пруду.

Южное пыльное лето
дадено нам на двоих.
Желтые ласточки света
тают в ладонях твоих.

Кто тебя создал, такую,
терпкую, словно вино?
В клетку любви золотую
сердце стремится само.

Красные капельки вишен
прячутся в листьях тугих.
Сколь мне дано еще слышать
песен твоих, не других?..

Мягкие всполохи света.
Сладок искус бытия.
Много ли сердцу поэта
нужно, родная моя?

Весь он блаженством охвачен,
словно апостол в раю...
Сердце воробышком скачет
прямо в ладошку твою.

* * *
Шорох бабочки. Звонкое пенье осы.
Белки рыжей комета,
               мелькнувшая в дыме платана.
Безмятежная вечность спрессована в эти часы.
Бесконечная нежность доверена сердцу, как тайна.

Губы вишен приникнут, целуя плечо и щеку,
наполняя тебя непонятным иному волненьем…
Неужели все это доверено мне, дураку,
этот мир,
               под завязку наполненный солнцем и пеньем?

Я в траву упаду, чабрецовой подушки коснусь.
Будет гладить ладонь теплокровную кожу черешни…
В каждом вздохе и звуке
               мне искренне слышится: «Русь»,
вновь открытая сердцу во взоре, движенье и жесте.

6 декабря 2003