» т.XV – Валерий Сорокин (Лер) «И, кажется что это – только сны...»
Что остаётся от прочитанных стихов? Скорее всего то, что хочешь оставить сам. Радость, печаль, ностальгическая улыбка, человеческое сочувствие, что-то другое, – я в этом ряду на первое место ставлю иное – ощущение поэзии. Открывая чьи-то стихотворения, неизбежно шагаешь в чей-то мир. Мир, продолжающий этот, или мир тот, другой, потусторонний, параллельный – как ни назови, мир, созданный человеком, способным на это. Здесь только его цвета, его персонажи, его детали и чувства – тоже его. Модели человеческого поведения легко проецируются на модели поведения читательского; с чем ты пришёл, читатель? Что заберёшь с собой отсюда? Что оставишь здесь? Станешь ли молчаливым зрителем или яростным агрессором... Всё хрупко, всё тонко, всё неоднозначно, как и – ощущение поэзии. Я бы перестала читать стихотворения, если бы они несли только счастье, свет; я бы никогда не отказалась от них, если б они передавали только печаль и меланхолические настроения. Мне почему-то кажется, что радость так похожа на радость, а печаль – всегда индивидуальна, может быть, в этом – моё заблуждение, но я имею на него полное человеческое право.
Вот и сегодня открываю вам мир другой, кому-то давно и хорошо знакомый, кому-то – новый и неизведанный, что он оставит вам после соприкосновения – момент сугубо субъективный, но ощущение поэзии я вам обещаю.
Знакомьтесь, на страницах нашего журнала – поэт
Валерий Сорокин
Запах буквы «Ф»
Был запах буквы «Ф». Лохмотья серых будней прикрыть пытались срам похмельных четвергов, лежала голова селёдочная в студне, и упражнялась ночь в сложении стихов. И выкатив зрачок, как висельник небесный, бросая на лицо гримасы жёлтый смех, качалась за окном покинутой невестой бесстыжая луна, отведавшая грех.
И жёлтые дома на жёлтом смехопаде, в желтеющей листве стирая каблуки, ловили жёлтый смех, причастные к обряду похмельного глотка стоградусной строки, и, обжигая ею жаждущее чрево, глотая вновь и вновь кипящую смолу, я – будто бы сквозь жизнь – шагнуть стараюсь левой: шагаю, но опять, опять иду к столу,
где запах буквы «Ф», похожей на распятье, зависнув над столом, качается во мгле, где белые листы, как вечное проклятье, преследуют меня по всей-по всей земле.
И только жёлтый смех подброшенной монеты в лохмотьях серых дней, в дыхании ночном пробьётся вдруг цветком угасшей сигареты обугленной, как тополь за окном.
В ладонях Бога
В ладонях Бога солнце – лишь свеча средь наших тёмных мыслей и деяний, где каждый смотрит взглядом палача на то, что было. Как на поле брани, где после дней, убитых наповал, забытых, загнивающих в отбросах, приходит ночь и правит чёрный бал, и в чёрный креп окутывает осень ушедших снов, где опадают дни желаниями наших поцелуев.
И, кажется, что это – только сны, всего лишь сны, оборванные пулей. Где сквозь кристалл магической звезды, цепляя взглядом грани глаз раскосых, я вижу только звёзды и кресты, кресты и звёзды на немых погостах, где имена и даты, и цветы сплетаются в единой круговерти, где жизнь всего лишь – есть длина черты меж датами рождения и смерти.
Ночная тема (диптих) .. Следы. На всём следы. Следы вминают площадь. Цветёт фонарь на каменном челе – среди домов грудастых рыжей брошью – как апельсин на убранном столе.
И, кажется, под гулким шагом ночи в тени продрогших липовых аллей – зелёным сном – вчерашний день порочит дыханье ветра с шёпотом ветвей.
И, кажется, что нас оберегают у окон дома праздничные львы – во всех красотах бронзовых регалий и с чутким сном на лапах сон-травы... Но.. лёгок след усталого бродяги – сбежавшего домашнего кота... .. И только кто-то чертит на бумаге полёт во тьме кленового листа.
.. Полёт во тьме кленового листа я начерчу в своём воображеньи пунктирами, где осени паденье скрывается в падении листа.
И пусть прозрачено-ломок – как слюда – летящий лист, но слышится биенье в его прожилках, как преодоленье пульсации последней навсегда.
Полёт во тьме очерчен темнотой по длинной траектории пунктира – она конец или начало мира, лежащего за этою чертой.
Играет жизнь – играю жизнью (фрагмент)
Я прислушался – ночь спорит вновь с январём, за окном бьётся птица усталым крылом в провода, как заблудшая дочь – ночью в дом.
Кто вдвоём, а кто – порознь идут до зари в снах своих на рассвет, что зажгли снегири, в сентябри – октябри – декабри – январи… Я прислушался – снег лижет чьи-то следы, засыпая их мелким помолом воды. Холода – не разжать для пожатья руки, незнакомые улицы в воротники лица прячут свои, чтоб в глаза не в глаза – не с кем слова сказать. Обращаюсь к себе. В мягком свете зеркал мой двойник обо всём-обо мне намолчал, я всё слушал и слушал и – где-то в себе – выбирал за и против, ломая хребет своему подсознанью, – так некий Сизиф на вершину горы о себе катит миф.
В чистоте простыней – как в ромашках – озноб, у божественной амфоры – выпуклый лоб, выбиваю во все тридцать два только дробь…
На безжизненных улицах – как между строк – спотыкается снег о следы чьих-то ног, спотыкается взгляд мой о буквы-дома. Зима.
Объясняюсь с собой. Что поведать себе? Как играл падший с неба на медной трубе, как смеялся потом он в укромной ночи, где теперь он? Молчит. Что ещё расскажу о себе наобум – неужели о том, как в сиянии лун, я бездумному мареву в свете зеркал – как последний из падших – тоску насмеял. Что ещё рассказать? Хохотать, хохотать. выть на снег, словно волк, звёзды в небе считать, в наше смутное время, смотря из дыры – как из линзы колодца – в иные миры.
Вавилонская башня. Желанный покой. Где-то там над землёй – в облаках – надо мной, где-то там – в тишине – где на крепких плечах держит свод обречённый на вечность, но страх в ней остаться его превращает во прах.
Мне из грязной дыры видно всё наперёд, до ноля всё известно – напрасен был счёт – от рожденья до смерти всего лишь – черта. В чём же смысл? Не понять ни черта. Окунуться бы в сон. Утонуть навсегда. Захлебнуться. Уйти. Но пройдёт, как наждак, по глазам зимний луч. И опять поутру сердце бьётся бельём на холодном ветру.
Змеиный год (1)
Январь. Дожди. Не выходя из дома, свисала плешь набухшего балкона. На влажных сваях зимнего дождя, пыхтя, переворачивалась слякоть – в ней к январю особая вражда – убить его, чтоб сразу же оплакать. Январь. Дожди устроили вояж, стекая и ломаясь. Подоконник ржавел пятном застиранных пелёнок, лежавших в стопке белого белья, но плакал за стеной чужой ребёнок, рояль играл на "бис” собачий вальс. В литавры окон стукнув тростью тонкой, слепая ночь упала на асфальт. Был год змеи. Сменив Драконий норов, змея вползала в жизнь, как будто ссора, вползала в нас, дыханье затая. Сквозь поцелуй просовывая жало, она слова, как бритва, обрезала, и поцелуем спелым опадала змеиная – под ноги – чешуя. Запутав мысли, как клубки с вязаньем, бродила ночь с закрытыми глазами с цепными псами звёзд на поводке… Был год Змеи. Драконий след слизали дожди, что были с ним накоротке.
Змеиный год (2)
Как говорит мой сын: «Не надо долго…» А я заврался. Ночь была – как тать. Слезились фонари – ни дать, ни взять – от попаданья острого осколка (нажата кнопка. Сокрушая тьму, метнулся свет к открытому окну и выпал из него – плашмя и вдрызг – рассыпав миллионы острых брызг) Слезились фонари. Желтел, туманясь, в песочнице – забытый сыном – заяц. А сын мой спал и вздрагивал во сне. Я у окна – и тени на стене Моим учились жестам. Год змеи… Забыв о всепрощенье и любви, мальчишки разряжали автоматы и оставляли алые заплаты на чьих-то спинах…
…Что это со мной? Я у окна. Бредёт по мостовой солдат-мальчишка с костылём в руке. Мой сын уснул. И сердце в закутке его стучится в такте костылей – не убей… не убей… не убей…
Январь. Дожди. Я выхожу из дома. Всё та же плешь набухшего балкона Блестит при свете пьяных фонарей. Был год Змеи. Да только Водолей всё лил и лил, и путал всё вокруг, и поднимали сотни чёрных рук деревья – как в молитве перед Богом – желая вырвать корни и уйти в пустынь, где благодатна явь, и тишь развеяна песком по всем дорогам.
Я вышел в дождь, закутавшись в пальто, и простоял, забыв про сигареты, и слушал, как скрипела ось планеты…
Потом – квартира. Ручка. Стул и стол. И только жизнь вливалась сонно в Лету.
Стихи и дожди (поэмочка)
1. Поэма начинается с дождя: в окне пейзаж размыт и обесцвечен – вечер. Я у окна – в руке моей свеча – сползает воск с нее – бельем с плеча. Ветер срывает листья с гибких тополей – я у окна – смотрю на листовей. С дождей все начиналось и кончалось – а осень на ветвях дождя качалась. Земля была желтее апельсинов, пеньки деревьев – кепки продавцов… Лицом к лицу мы встретились случайно, но нет прощений там, где нет прощаний… Но подлецом себя я ощутил лишь на мгновенье: мы разошлись – как раньше – развелись. Сплелись два взгляда наших с равным равнодушьем. … Я у окна – зонты плывут под душем – им нужен Свет, несущий краски лета. вопросов – тьма – да нет на них ответов. поэтов – как вопросов, а стихов – лишь словеса, где масса нужных слов: любовь – надежда – вера – честь – апломб. Знакомо всё – что по лбу бить, что – в лоб, но робость наша соткана из страха – ведь голова поближе, чем рубаха.
2. Из праха совести, сгоревшей от стыда, слеплю божка размером с домового – немого, но принявшего игру, он, встав однажды рано поутру, слезу пошлет за желтым взглядом ветра, и вера, что утеряна навек, внезапно вдруг обьявится, как гений, которого все ждут давным-давно: в кино – я помню – говорили смело, что каждый вождь всей сущностью Отелло – умело давит свой народ, а позже, размазав сопли по скорбящей роже, бьет в грудь себя, во всем других кляня… Огня просила осень, но свеча в моей руке угасла, словно эхо… Уехать. Что же – можно и уехать – да вот куда-зачем – всем всё равно, звено последнее утеряно – оно свело на нет счастливые желанья… От неприятья бед в небытиё уходит всё поросшее быльём. Бельем балконным прорастает счастье, а раньше поцелуи – души настежь – и вновь слова: люблю – уйдешь – умру… А поутру с больною головою и с ощущеньем молота в висках в трусах при галстуке и вилкою в руках испьешь рассол – единственную радость (неужто можно душу воскресить) Но пить его и каждый раз с похмелья…? Ты – как язык – ворочаешься еле
а пели
за столом отцы и деды помнишь: «Раскинулось море широко и волны бушуют вдали. Товарищ мы едем далеко – подальше от родной земли» … Кончается поэма вновь дождем: и днем, и ночью дождь – причастен к теме… Я у окна, но дождь здесь ни при чём и всё же жаль, что кончилась поэма.
О декабре
Ночью сырой, как обрезок мясной, жёлтый туман пьют одни фонари. Ночью сырой сытый месяц ночной молча выходит из чёрной дыры.
В чёрной дыре, как в удобной норе, сладко зевает холодный рассвет. Спит тишина. Лишь скрипит во дворе – брошенный окнами – мёрзнущий свет.
Познание и избавление
Я познаю тебя, время, в едва освещенном вагоне метро, где тихие люди, казалось бы, едут, годами читая газеты, где шахты, как черные дыры, и вдруг – освещенный перрон – не символ прощаний, а – заповедник света. Я познаю тебя, время, по строчкам умело разбросанных букв, где сплетни давно устарели, а новости – кажутся сплетней, где тысячи тысяч – мозолями клепаных рук – страницей шурша, ищут помощи в сплетне газетной. Я познаю тебя, время, по отношенью к себе, к друзьям и врагам, и ещё – познаю по рыданьям в соседней квартире, где кто-то – стуча по стене – кого-то зовет, кто избавит от чаши познанья.
Лилианна: Здравствуй, Валерий. Рада тебя приветствовать на страницах Гостиной и нашему давнему и уверенному «ты» рада тоже, думаю, что беседа наша пройдёт исключительно в дружеском ключе и ничего от этого не потеряет, а наоборот только приобретёт.
Давай с тобой начнём с моментов абстрактных: какой вид искусств более близок твоей поэзии или с каким из них можно уверенно провести параллель? Как ты видишь свои стихи? – кадры фильма, листки с нотами, здания, может быть.
Лер: Здравствуй, Лилианна. Рад быть гостем в твоей поэтической Гостиной. Всегда завидовал художникам: они двумя или тремя штрихами могут выстроить свой мир, впрочем, – как и разрушить его. Мне всегда казалось, что художники – это сверхчеловеки в плане искусства. Скорее всего, потому, что они могут то, чего я не могу – сколько ни пытался что-либо нарисовать, ничего не выходило да и не выходит. Может быть, поэтому вижу стихи, как художественные полотна, рисунки (карандашом, маслом, акварелью) не всегда сравнение в мою пользу, но.. иногда ловлю себя на мысли, что художник из меня получился бы лучшим, чем поэт. Если бы не одна деталь – не дано. Вторая параллель – музыка, с этим немного получше – какой никакой слух у меня есть и ритмический рисунок (поэтический, музыкальный) выдерживаю. Согласись, даже в какофонии есть определённая система ритмического. Наверное, скажу банальность, но поэзия – это всегда внутренний вопль (крик, шёпот, бормотание) души человеческой, втиснутый в рамки слова.
Лилианна: Согласна с тобой, и в отсутствии некой системности, можно эту самую систему услышать; с параллелями определились, Валер, теперь уточни, пожалуйста, цветовую гамму: в каких тонах видишь мир и насколько полноцветны твои стихи? И, что касается музыки, какой стиль её тебе близок?
Лер: У Артура Рембо есть стихотворение «Гласные», где он каждой букве даёт свой цвет. Если можно, я приведу его полностью:
А – черно, бело – Е, У – зелено, О – сине, И – красно… Я хочу открыть рождение гласных.
А – траурный корсет под стаей мух ужасных, Роящихся вокруг как в падали иль в тине,
Мир мрака; Е – покой тумана над пустыней, Дрожание цветов, взлет ледников опасных.
И – пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных В их ярости иль в их безумье пред святыней.
У – дивные круги морей зеленоватых, Луг, пестрый от зверья, покой морщин, измятых Алхимией на лбах задумчивых людей.
О – звона медного глухое окончанье, Кометой, ангелом пронзенное молчанье, Омега, луч Её сиреневых очей.
К сожалению, такое видение поэзии дано лишь гениям. Ведь увидеть мир в целом – т.е. в какой-то определённой цветовой гамме – наверное, проще, чем разбив предварительно на осколки (в данном случае гласные), придать ему – миру – качество калейдоскопа – движение – и всё меняется по одной твоей прихоти. Когда-то давно меня упрекнул один местечковый поэт (чСП и т.п.) в том, что мои стихи – это антипоэзия – ведь поэзия должна нести радость людям, а у меня, оказывается, всё брошено во мрак. К сожалению, я был молод и глуп, ему не прекословил. Ещё долго потом перечитывал свои стихи, удивлялся – в чём заключена моя антипоэзия, но другой поэт – руководитель нашей литстудии, узнав об этом, – смачно выругался и сказал мне, чтобы я не принимал близко к сердцу. «Маланские штучки...» – сказал и ушёл.
Сейчас вполне понимаю, что всё же в моей поэзии больше серого, чем ярких насыщенных цветов, но зато, насколько становится видима эта яркость, когда она прорезает серое так, как стилет прорезает ткань и всё окрашивается алым... А полноцветны мои стихи или нет – не мне решать. Это вопрос больше к читателю или критику, р а з б и р а ю щ е м у с я в полотнах поэтов. Что до музыки – я всеядный. Не могу категорично сказать – это плохо! И у каждого самого махрового графомана можно найти строку или метафору, которой невольно позавидуешь. Как и каждый (наверное) начинал с попсы, невольно перешёл к року («Машина времени», «Воскресение», «Наутилус») и другие, которые покорили своими взглядами на мир, я больше вникал в слова, чем в мелодию. Сейчас музыку слушаю редко, а если и слушаю – в основном, музыкальные опусы сына, который увлекается компьютерной музыкой.
Лилианна: Хорошо, Валер, а как обстоит дело с поэтическими стилями, жанрами, твоя всеядность распространяется на них или всё же избирательность присуща? Женская или мужская рука останавливает тебя чаще или ты не разделяешь по такому принципу?
Лер: Во-первых, стихов должно быть много – хороших и разных, любых стилей и жанров. Во-вторых, собственно, не имеет значения в каком стиле и жанре написаны стихи, главное – стихи должны быть стихами. В своё время запоем читал Петрарку, Ронсана, Шекспира и многих других, писавших сонеты. Думал, что сонет – это высшая форма стихосложения, но позже мне «подсунули» испаноязычных поэтов: Пабло Неруду, Лорку, Лиона де Грейфа, не забывал и о наших родных: Маяковского, Блока, Северянина, Бальмонта, Гумилёва. Разве всех перечислишь? Чухонцев, Бродский, и так далее и так далее, если – это всеядность, – значит, я всеядный. Что до деления на мужскую или женскую поэзию: Ахматова, Цветаева, Ахмадулина – разве можно назвать их представителями женской или мужской поэзии? Это – ПОЭТЫ. Но не переношу ждущих принца «поэтесс» – с их истериками и мокрыми глазами.
Лилианна: Таких «поэтесс» не переношу сама, ну, да ладно. Теперь отвечай, пожалуйста, односложно:
если друг, то – верный, ненавязчивый, понимающий; если осень, то – тёплая, чуть капризная, как женщина, и – красочная; если женщина, то – красивая, любимая, и всё то, что относится и к другу; если стихи, то – настоящие, без «выпендрёжа», безпафосные, разные и много; если Бог, то – Бог; если счастье, то – найти определение счастью и уже исходить из него; если свет, то – для всех. Лилианна: Спасибо, очень хорошо, а расскажи, что ежедневно формирует и наполняет твой мир, даже о бытовых каких-то моментах, что должно случаться, происходить (или не случаться и не происходить), чтобы в итоге ты подумал: да, сегодняшний день удался?
Лер: Вопрос, конечно, интересный (улыбаюсь). Ещё Хэм говорил, что человеческая жизнь разбита на четыре этапа: рождение – любовь – работа – смерть. Ничего нового сюда не добавишь. Когда дети были малыми, мир наполнялся ими, их первыми словами, шагами. Любовь. Работа. Каждый день несёт что-то новое, пусть даже отрицательное. Но всё же мне кажется, что мой мир уже сформирован, он может дополняться чем-то, но не формироваться. А вот насчёт того, что должно случиться, чтобы сказать себе, что день удался – по правде, никогда не задумывался над этим. Наверное, живу по принципу: день прожит и – слава Богу, все проблемы стараюсь решать по мере их возникновения. Можно, конечно, намечать себе соответствующие планы на день (сделать то-то и то-то или написать столько и столько) но я – человек спонтанный – никогда этим не занимался и не займусь.
Лилианна: Несколько томов назад задавала похожую задачку Вике Роше, хочу, чтоб и ты её решил: Стихотворение – пазл, разбитый на 9 частей, естественно, чтобы оно свершилось, нужно его собрать воедино, вот, что ты видишь за каждой частичкой, что вкладываешь в этот текст, написанный и размещаемый столбиком?
Лер: Во-первых, если видеть стихотворение – как пазл, это уже подразумевает заранее подготовленную сюжетную линию, и если поэт видит её, то ему не составит труда вставить детали пазла на своё место. Но, к счастью, когда я пишу – в голове сумбур и о никаком сюжете речи быть не может. Это может быть какая-то удачная фраза, давшая толчок всему стихотворению, может быть ещё что-то – на уровне подсознания. Если сравнивать строфы с пазлами – всегда стараюсь чтобы стих цеплял стих, а строфа – строфу. Бывает, конечно, что меняешь строфы местами, но это очень редко, я стараюсь такого не допускать, тогда задумываешься: а заслуживает ли вообще эта строфа места в стихотворении, если ею можно так манипулировать.
Лилианна: Валер, а кто тебе ценнее, как читатель, тот, кто пишет сам, или тот, кому не дано?
Лер: О принадлежности читателя к пишущей братии и о читателях, которым не дано, – никогда не задумывался. Мне кажется, главное, чтобы ЧИТАТЕЛЬ был. Лучше, когда он ещё и пишет стихи, всё же толковая подсказка иногда заставляет по иному взглянуть на свои тексты. Но, в основном, сейчас прослеживается тенденция, о которой можно сказать фразой из известного анекдота: «чукча не читатель, чукча – писатель». То, что количество пишущих растёт, – не может не радовать. Но, с другой стороны, качество этого «писательства», увы, не всегда со знаком «+». Как, бывает, радуешься, когда открываешь для себя нового поэта – но это явление редкое.
Лилианна: Спасибо, Валерий. Жизнь и поэзия, если они – две прямые, то какие и почему?
Лер: Поэзия, как и жизнь, не может идти по прямой. По-моему, это ломаная кривая линия. Можно, конечно, сказать, что поэзия и жизнь идут параллельно друг другу, но – это было бы неправдой. И жизнь, и поэзия выходят из одной точки и заканчиваются в одной точке, между этими двумя точками и происходит таинство поэзии и жизни. Пики и падения, падения и пики – напоминают кардиограмму сердца, если получается вдруг прямая – так это прямая линия и есть конец всему: и желаниям нашим, и нашему творчеству, всему-всему. Никогда нельзя успокаиваться. И сдаваться. Даже, если обстоятельства сильнее нас. Пробую так жить. Что-то получается, что-то – нет. Жизнь нельзя придумать. Она уже есть такая, какая есть. Именно она диктует нам условия игры. И – наши строки. И – наши стихи. «Когда б вы знали из какого сора...»
Лилианна: Рада была говорить с тобой, твоему настрою на беседу тоже порадовалась, давай закончим её на какой-нибудь оптимистической ноте (если у нас получится) как думаешь, какое будущее у современной поэзии?
Добрых дней тебе. Будь благополучен.
Лер: Будущее есть всегда. И во всём. Тем более – в поэзии. Сколько раз ей предрекали смерть, сколько раз говорили, что уже ничего лучшего написать нельзя, что после Бродского поэзия кончилась. Но всё это – домыслы, ибо время расставляет всех по местам. И памятники, построенные при жизни – недолговечны. И хочется сказать всем пишущим стихи – пишите и обрящете. Всем удачи и спасибо, что вы есть!
P.S. Лилианна: Вот такой он мой новый гость и старый друг. Вновь жалею о поставленной точке, вновь оговариваю, что точки бывают разные. Добрых вам дней, долгожданных дождей, спасибо за то, что читаете.
Большущий привет! Клевый у Валеры спортивный куртец (мастерка :)). Сам люблю lotto - иной раз думается, что к лотосу (логосу :)) становишься ближе - надев. Однако же не буду улыбаться чрезмерно. Понравилась беседа. Мне "Змеиный год" у Валерия не просто нравится - а нравится особенно и тайно-грустно созвучен моим каким-то настроениям. Бывает...И ряд других стихов - особенные и именно его Валерия (Лера) внутренней музыке принадлежат...В последнее время стал реже заглядывать на сайт "минуты поэзии" по двум (целым двум :)) причинам - постоянное невдохновение от отсутствия свободного времени и чувство неловкости перед авторами и гостями сайта - мол, ничего путного не делаю, не пишу, не учавствую в симпатичных и ярких конкурсах. Исправлюсь. Или я уже обещал? Однако, речь о Валерии...Да, Лиля, эт ты хорошо заметила: "но ощущение поэзии я вам обещаю". Так и есть. Для меня, по крайней мере. В общем, Сэнкс (тобто, дякую :)), или просто Спасибо. Увидимся. Услышимся.
привет, мой дорогой Валера. с удовольствием встретила тебя в гостинной Лилианны. вот о стихе Рембо - я с детства вижу все описанные им буквы в тех цветах кроме двух - У у меня жёлтое, а О - коричневое)
