Не люблю псевдоюмор в и около поэзии, меня откровенно раздражают пародии на хорошие стихи; вся эта суета со смешками, улыбочками и прочим подобным таит в себе какой-то подвох, неискренность, даже – шутовство, – это моё мнение и только.
Но ирония, неважно из раздела самокритики она, как способ восприятия реальности, может быть, как необходимый элемент выживания – что тоже бывает, ирония, неизменно оставляющая горечь или непонятное раздражение, которое успокаивается тогда лишь, когда найдёшь ответы на некоторые вопросы, не оставляет меня равнодушной, хотя иногда и мешает, как мешают тернии на пути к звезде, то есть, ирония в этом случае – необходимое препятствие, преодолевая которое, добираешься до цели и постигаешь суть, кому и какой она покажется, кто и что в итоге обретёт – я не могу предугадать, как не могу предугадать и ваши ощущения по прочтении этого тома, но могу рассказать о своих, ведь я тоже – читатель, так вот, – исцарапанные руки, саднящие локти, не раз уколотое сердце ничуть не преуменьшают яркости и чистоты звёздной, наоборот, чем сложнее путь, тем желаннее и дороже – итог его, – настоящее, я бы сказала, имея в виду совсем не прилагательное.
Настоящее
Я сибаритствую, что твой весёлый нищий, довольствуюсь простой дешёвой пищей, таким же пойлом, рыночным тряпьём. Но это для меня желтеет ясень, и нежный день осенний свеж и ясен, и дружелюбен стылый окоём.
Дружу с пространством, не ропщу на время, с достоинством несу недугов бремя, утехам плотским душу предпочтя. На камень Будды я смотрю у пруда и думаю: а я – ну чем не Будда? Курящий Будда. А ещё дитя
Индиго. Но об этом вслух не надо. Любая тварь живая – Божье чадо. Вот истина верней, чем дважды два! Платан задумчив, как Платон. И камень в себе скрывает откровенья пламень. Всё это не вмещает голова
твоя, мой милый мальчик. Здравым смыслом тебя всю жизнь поили – этим кислым плохим вином. Его подносит бес. Пускай теперь земля вино впитает. Пусть древо нашей дружбы подрастает и кроною касается небес.
Прозреешь ты. Ведь заблуждений камень в себе таит богоявленья пламень. В ночной объединяющей тиши, когда, друг друга заключив в объятья, не спорим мы о вкусах и понятьях, я вижу робкий свет твоей души.
И знаю: счастье кроется не в далях заморских, а в обыденных деталях совместного простого жития. Вот жёлтый клён. Вот голубой цикорий. А вот, свободны от духовных хворей, в раю Адам и Ева: ты и я.
Знакомьтесь, на страницах Поэтической Гостиной – автор журнала Поэзия.ру, поэт
Мост преодолевает реку в три прыжка, – в который раз! Неподвижность – близнец Сизифа, как наизусть молитва и скомканный всплеск платка на распутье мира и мифа –
в сердце прощания жизни с её любым описанием: в мраморе, по ладони, в волнах, – и ответного жеста подслеповатый случайный дым Долго петляет в волглых
Шхерах сознания, вычурных не в пример Плотницкой прямоте приговора, коим К неподъёмной своей красоте, словно к гребям галер, Город прикован.
Венок сонетов, замкнутый на себя: Ничего не отнять, не прибавить ни днесь, ни выну, – В прогорклой охре, в сумерках сентября он похож на руину.
Жизнь уходит, куда указует перст Петропавловский, но с сильным к востоку креном. И выщербленный подстрочник двора отверст догадкой, что был – катреном.
Мысль изреченная есть вещь. Её судьба – твердить как урок себя, с каждым разом неувереннее. И морская раскачивает ворчба на гвозде держащийся разум.
Нечего делать. До слепоты глаза аттикой зацелованы, адриатикой, римом, по-российски бесцеремонными, так что уже нельзя между бродягой и пилигримом
уловить различье: карманный храм всяк припасает, как яд – целитель, и на сей замусоленный ростовщиками хлам не позарится искуситель.
Жизнь уходит. Как сила её легка! – безупречнее крыльев, вычерченных полётом. Без помарок ею пишутся тени, нефрит листвы, облака – всё, что мозгом и потом
не выкупить у времени, чей зоркий хрусталь, спеша, опрокидывает цветные струящиеся чертоги на сетчатку небес, с которой душа совпадает в итоге.
И, слезами срезав мозоли привычки с глаз, кровь растолкав в заболоченных руслах сонных: «В этом мире больше миров, чем вас, их населить способных», –
жизнь напоследок роняет, вперёд и вспять изменяясь чудесней, чем в лучшей сказке. И настигнуть её – все равно что с любови снять посмертную маску.
Тополиная ода
1. Тополя
Иду поклониться моим тополям. Им головы рубят, и руки, и крылья, а всё же, церковным сродни куполам, они без тщеславия и без усилья парят в поднебесье, но не предают родимой землицы неброский оазис в пустыне асфальта, по коей снуют верблюды с бензином в горбах. Озираясь, прогрессу чтоб не угодить под пяту, иду прикоснуться к стволам-исполинам –
колоссам, подобным колосьям в страду смиреньем пред близкою сталью. Под ливнем девически шепчутся листья о том, что юная Вечность во Время седое до слёз влюблена. Но в свой солнечный дом, где всё исчезает, когда не святое, распутного циника как ей впустить? Не видно конца затянувшейся драме. Случайный сквозняк путеводную нить запутал, порвал. И с людскими умами так схож лабиринта затейливый плен, что люди забыли простое начало, поднявшее их в поднебесье с колен, – то Слово забыли, что слышно в молчанье.
Зелёные братья, я с вами молчу, высокую статную плоть обнимая, внимая пространству, внимая лучу, своей тишине сокровенной внимая, – должно быть, душа из неё состоит, безмолвна, как Господа гром запредельный. ... В расстёгнутой зелени солнцем горит скрещенье ветвей, словно крестик нательный.
2. Тополя срубили
Убили зеленых братьев моих, убили: вековые мои тополя срубили. И зияют ямы, словно могилы, на месте мирной красы и силы. Но на влажном, глинистом, тёмном дне их не найти зелёные души деревьев древних. С высоты нездешней ко мне склоняясь, говорят они: «Смерть – новой жизни завязь. Не оплакивай нас, ибо все – едино. Наши ветки качались, как в церкви кадила, а стволы стояли, как храм суровый. Но теперь мы с живою срослись основой той реальности, что за любым предметом невечерним влюблённым сияет светом. Встретишь нас в краю, где кончаются все разлуки, где одни лишь встречи. Ломая руки, не скорби о бренном, одна свобода нас встречает в дверях окончательного исхода. Только вечность достойна назваться целью, и тебя окружает она. Вот дельный наш тебе совет: продолжай, как прежде, черпать силы в отважной твоей надежде, что стихи твои будут достойны света. Мы с тобой повсюду. Запомни это».
Узелок завяжите на порванной нити, Парки! – я сажаю молоденький тополь в парке.
Осеннее вино
С.Г.
Никаких от судьбы мне не надо ни чинов, ни сокровищ, ни царств. Только б лестницею листопада – горько-пряных осенних мытарств –
нисходить в глубину, где сокрыта в малой смерти великая жизнь. Изобильной лозою увита цитадель укоризненных тризн,
как беседка для нежных свиданий. Виноградная кровь веселит пуще в пору, когда увяданье исчезающе-пышно царит
и грозят небеса холодами, чёрным ливнем берут на испуг, и прощально звенят над прудами всплески крыльев, нацелясь на юг.
В тишине настороженно-чуткой цепенеют нагие сады. И становится сладко и жутко от соседства столь близкой звезды:
голубое в пушистых ресницах око вечности смотрит в окно: на исчерканных смятых страницах хлеб на блюде, в бутыли вино.
И к седой голове приникает шевелюра гнедая, и звон двух бокалов в окно уплывает, и с церковным сливается он.
Если даже зашторить окошко – все ж звезда не покинет жильё: это жмурится сытая кошка, это око сияет её.
И мерцают предзимние астры – горько-пряный грошовый букет.
Не бывает счастливее царства. И дороже сокровища нет.
Уже давно ни с кем не спорю...
Уже давно ни с кем не спорю – пусть будет каждый при своём. Я подхожу к седому морю, я всматриваюсь в окоём.
Различны люди. Но непрочны различья, ибо всем одно тропой пустынною полночной паломничество суждено.
И кто нас встретит: Пётр с ключами или Амида на цветке? Богами были мы вначале. А нынче пишем на песке
нелепости чужих пророчеств, и размывает их волна. И голошеньем одиночеств тишь истины заглушена.
Кто мы? Бродяги, оборванцы у царских врат – близ торжества? А может быть, протуберанцы погаснувшего Божества?..
Север
Что смотришь на меня огромными глазами, тоска моя? Я отражаюсь в них, окружена колючими лесами пристанищ давних северных моих.
О, ты, очарование свободы! Стволы во мху, морошка на лугу, в брусничнике густом лесные воды и камни, на озёрном берегу
лежащие от сотворенья мира. И беличий, и росомаший след в снегу пернатом. Маугли, Багира по вечерам, когда мигает свет
и скудный ужин кажется обильным, и тёплым кажется лучистый снег, а наша мама – божеством всесильным. И дом – смолою пахнущий ковчег –
вдаль по болотным кочкам, по сугробам плывёт в таёжной хвое без конца. На сон грядущий яблочным сиропом согреты наши детские сердца.
И Север греет, как большая шуба, нас, маленьких, доверчивых, нагих… О, жаркие обветренные губы пристанищ давних северных моих!
Август
1. Да, творчество, да, чудотворство, да. Порою исповедь, порой – притворство. Креплёная кастальская вода. Краплёная багровым чем-то верстка.
Заплакана тетрадь, глаза сухи. В колодках рифм бредёт душа-голуба. Я не для славы бормочу стихи – я смерти заговариваю зубы.
Как будто стоит только замолчать – и голова по доскам эшафота покатится – беззвучным ртом кричать и на пере соперника торчать цитатою... Паршивая работа.
2.
Грубым временем правит маммона. Вороватые варвары врут с чёрных кафедр, с трибун и с амвона. Но не тщетен возвышенный труд,
ведь по-прежнему море глубоко и по-прежнему девственен лес, – акварельная музыка Блока с августовских сияет небес.
Что он делал здесь, ангел Господний? – чистоту расточая, зачах... Не к добру так обильны сегодня слёзы на поминальных свечах.
3.
Талант – ущерб стареющей луны. Мы все идём на убыль, рождены для полноты, но бредим мелочами. Бренчим неподходящими ключами
у райских врат. Не заперты врата. Но заперты умы, сердца, уста многоглаголаньем велеречивым. Мы, следствия, прикованы к причинам,
как чёрные невольники. Нет, мы свободы дети! Мы идём из тьмы на свет! Но так отвыкли мы от света, что карой кажется нам милость эта.
Нам благодать – как молнии удар. И как принять бесценный Божий дар – ущербности благое восполненье – дар чуткий состраданья и прощенья?
4.
Вплетаясь в дум моих ночную вязь, какая-то бессонная ворона бормочет, как поэт, самовлюбленно, на шаткую антенну взгромоздясь.
Поэт – Нарцисс, весь мир ему – зерцало озёрной глади, и, склонясь к нему, себе он кланяется одному, как божеству, дающему начало
всему, досель не бывшему. Как знать, а вдруг он прав? Но честно, между нами: как страшно жить – не передать словами, как сладко жить – словами не сказать.
Маяки
1.
Кидает Понт декабрьские понты на берег, где разгуливает чайка единственной туристкой, красоты окрестных гор, увы, не замечая,
2.
как, впрочем, и большего корабля, уменьшенного рыхлой перспективой. Здесь жил певец, прибывший издаля. Пил водку под заснеженной оливой,
3.
а может, он другое зелье пил (здесь главное – глагол), и Старший Плиний нашёптывал ему, как Азраил – певцу другому (или просто пиний
4.
то шорох был?), в первопрестольный град (разрушенный уже до основанья) письмо за письмецом. И вот собрат тех двух певцов, глотая расстоянья
5.
гремучий эль, пространство вкривь и вкось шагами подытожив, шлёт привет им за Лету, проходя её насквозь и шаря взглядом по нагим предметам –
6.
уликам времени: вот черепок античной, может, амфоры, а может, – горшка ночного (что верней). В горшок никто уже не – накладёт? – наложит.
7.
А вот лежит разорванное на истёртые ступени Фиолента колье из хрупких ракушек (волна щедра). А вот узорчатая лента.
8.
Её бы повязал Максимильян на голову кудрявую Марине. ...Так маяки сияют сквозь туман, переговариваясь и поныне
9.
друг с другом – светом. Внятен их язык и мне, ведь я, не подавая вида, ношу на сердце фирменный ярлык – терновое тавро твоё, Таврида!
Сумерки
С.
Льёт лампа мягкий жёлтый свет. Я кутаюсь в шотландский плед. И впереди не меньше лет, чем в светлом прошлом. Чай с мятой сладок и душист. Любимый добр и не ершист. И тёплый снег в окне пушист. Им запорошен
вечерний город (фонарей мерцанье, хлопанье дверей), – он тем моложе, чем старей, и мы – с ним вместе. Смотрю на яркие огни. Зимой суровою они цветам тропическим сродни. Как звёзд, не счесть их.
За кругом лампы – полумрак уютный. Курится табак, как ладан. И кошачий зрак – как знак деленья судьбы и хлеба на двоих: что мне прозрения святых? – биенье в такт сердец простых – богоявленье.
«Вот и нежная примула...»
С.
Вот и нежная примула в самом начале апреля талой влагой напитана, словно высокое небо – светом вешним воскресшим. И солнце, как с печки – Емеля поднялось, наконец. Желтизной опушённая верба
пред незримой иконой возносит нестойкие свечи. Мы стареем, гуляем, целуемся – дарим друг другу остроту бытия, пустоту обнимая за плечи. К нам – смотри! – возвращается юность – потиром по кругу...
Поэты
мы прохожие прихожане храма снов на семи ветрах неба дайверы китежане свой маршрут мы зрим и впотьмах
каждый шаг наш длиннее жизни а в глазах только синь да свет воскресает на нашей тризне яблонь срубленных майский цвет
мы не плачем и не смеёмся мы хохочем и голосим если мы уйдём то вернёмся а в сердцах только свет да синь
кто мы в вечную жизнь гонимы храмом слёз на семи ветрах может вечные пилигримы может с Божьих сандалий прах
Лилианна: Здравствуйте, Элла, мне очень приятно, что Вы приняли моё предложение и теперь томик с Вашими стихами займёт своё место в Гостиной.
А начнём сегодня с конца, то есть – с блица, который обычно случается ближе к финалу беседы. Отвечайте, пожалуйста, односложно:
Качества, присущие Вам, как женщине? – Мужественность. Качества, присущие Вам, как поэту? – Стремление к равновесию света и тени, мажора и минора. На что Вы в первую очередь обращаете внимание, когда знакомитесь? – На свет невечерний в глазах. Какой он – Ваш читатель? – Умный. Чего, по Вашему мнению, много в современной поэзии и это плохо? – Стихосложения. Вне зависимости от того верите Вы или нет, кем бы Вы могли быть в прошлой жизни? – Пауком.
Лилианна: Помните первое своё стихотворение и почему (зачем, по какому поводу, где, как) оно написалось?
Элла: Не помню. Давно это было. До рождения. Вчера я родилась и написала:
когда я смотрю внимательно я вижу как совершенна простая галка
Очень возможно, что песенка эта уворована. А повод – дзэн.
Лилианна: Что для Вас и поэзии Вашей Интернет?
Элла: Прежде всего – присутствие моих друзей (не навсегда и не всегда виртуальное). Отсутствие журнальной прессуры-дрессуры (в журналах иногда больше вкусовщины, чем в сети). Высокая степень свободы (и, разумеется, ответственности). Ощущение открытого пространства в планетарном масштабе.
Лилианна: Как думаете, Элла, вот эта свобода размещения (часто без каких-либо ограничений и цензуры), рейтинги, баллы, анонсы – добро\зло?
Элла: Яд может быть лекарством, а лекарство – ядом. Это вопрос пропорции и интенции.
Лилианна: Мне очень нравится, когда поэты поддерживают некие ассоциативные, абстрактные моменты, к примеру, если Ваша поэзия – искусство, то какое? И какой инструмент мог бы его извлекать\изображать?
Элла: В готической синагоге с золотыми куполами и статуей Будды внутри, над алтарем в виде клумбы с тюльпанами висит простыня в качестве экрана, на который проецируются то слайд-шоу, то кинофильмы, а тапёр (кот-Бегемот) озвучивает это всё на синтезаторе.
Лилианна: Вы верите в некое наитие, вдохновение? Есть что-то особенное (место, время, ощущение), что способно подтолкнуть к созданию стихотворений?
Элла: Я не верю в наитие, я его знаю. Подтолкнуть может что угодно. Например, стихотворение «Поэты» я писала под звучную песнь перфоратора – нам меняли окна.
Лилианна: А какой читатель для Вас ценнее или дороже (если можно так сказать, разделить) тот, который только ценитель или тот, который сам пишет стихи? Расскажите что-нибудь самое удивительное, связанное с Вашими читателями?
Элла: К читателю
Ты знаешь злых бессонниц ласки и благородство одиночеств, ты лица узнаёшь сквозь маски и любишь тайнопись пророчеств, читатель мой...
Был недавно забавный сюжет. Я написала: «Я вкушаю Болгарию при посредстве из консервной банки вынутых голубцов». Открываю почту, а там письмо от незнакомой мне девушки из Пловдива. Она цитирует мои строчки: «Свети, о солнце рая! Мир много потерял, тебя не зная». Только цитата обрезана (прошу прощения) спереди. Там было в начале: « А я, себя изрядно возлюбив, шепчу себе: «Свети...» – и т.д. Скромность украшает того, кто ничем другим не красен.
Лилианна: А сами, какой Вы читатель? Что способно привлечь Ваш взгляд, слух, душу?
Элла: Как читателю, мне интересно мировоззрение поэта, его в'идение и осмысление того, что он видит. Поэтому подборка для меня лучше отдельного текста, а книга – лучше подборки, ибо позволяет составить более объёмное впечатление.
Лилианна: Вы считаете себя патриоткой, Элла? Да или нет, всё равно озвучьте свои мысли на этот счёт.
Элла: Я – патриотка планеты Земля. Эта маленькая грустная планетка сегодня как никогда нуждается в понимании, любви и защите. А человеческая алчность превращает (или уже превратила) её в помойку. Мы неоправданно много берём у природы. Или мы поумерим наши аппетиты, или задохнёмся от смога в своих мегаполисах.
Лилианна: А есть места на географической карте знаковые для Вас самой и Вашей поэзии?
Элла: Европа исхожена мной от Заполярья до субтропиков и от Урала до Атлантики. Каждый genius loci чему-нибудь меня учил, не поучая. Хибины учили дерзости и свободе, Луга – кротости и смирению. Жаль, нельзя быть во всех местах одновременно (вот сказала – и оказалась сразу везде).
Лилианна: А есть хорошее или плохое что-то, связанное с Сибирью? Уралом, в частности, Екатеринбургом?
Элла: Сибирь далека, как мечта, и внутривенна, как надежда. На южном Урале, в Новотроицке, родилась и выросла моя лучшая подруга, ныне живущая в Петербурге. У неё дом в Луге, именно там я впервые разглядела горнее в дольнем. В Новосибирске живёт великолепный поэт Лада Пузыревская, с которой меня тоже связывает сердечная дружба. В Красноярске мои опусы неоднократно публиковал журнал «День и ночь». Плюс в Сибири живут мои любимые российские буддисты – буряты. Жаль, не удалось побывать за Уральским хребтом в физическом теле. Но, кто знает своё будущее?
Лилианна: Элла, какая музыка обычно сопровождает Вас, стихи, Ваш быт?
Элла: Наше поколение – жертва музыкальных школ. :) Классическая музыка с детства и по сей день со мной. Позже фоно сменила гитара, то бишь – авторская песня. Еще позже я выяснила, что и рок может быть хорошей музыкой. Хорошая музыка – православная литургия, лютеранские гимны. Хорошая музыка – исполнение буддийскими монахами мантры «ом мане падме хум». Но слаще всякой музыки – тишина. Приведу одну притчу. Приехали в горное селение корреспонденты, чтобы взять интервью у местного великого музыканта. Он оказался очень старым, но крепким, просто излучал силу. «Сыграйте нам что-нибудь», – попросили корреспонденты. Старик взял в руки инструмент и стал методично дергать струну одним пальцем. Очень удивились корреспонденты. Потом спросили мастера: «А есть ли у Вас ученик? Мог бы он нам сыграть?» «Конечно». Ученик мастера взял в руки инструмент. Его проворные пальцы с немыслимой скоростью бегали по ладам, извлекая удивительные созвучия. И снова очень удивились корреспонденты, а мастер посмотрел на них ясными глазами и сказал: «Мой ученик пока ещё ищет себя. А я себя уже нашёл».
Лилианна: За притчу отдельное спасибо, Элла. Есть ещё вот такой небольшой блиц:
Если город, то – Европейский, маленький, зелёный. Если осень, то – Болдинская. Если счастье, то – Открытое всем ветрам. Если небо, то – Синее высокое весеннее. Если Бог,то – Мудрый и добрый.
Лилианна: Спасибо, Элла, а что должно произойти или наоборот не произойти, чтобы день в итоге был засчитан, как удачный?
Элла: Если любимый ещё меня не покинул, если мой котёнок здоров и весел, а клёны в окне не спилены – это удачный день. Приход гостей или стишков – как сверхприбыль. Лилианна: Вы упомянули о своём котёнке, к кошкам я сама отношусь с любовью и даже почитанием, расскажите что-нибудь о них, пожалуйста.
Элла: В Древнем Египте кошка считалась божеством. При дворе японского императора к дворцовой кошке обращались «госпожа кошка». В Тибете именно кошки, а не собаки, сторожат храмовые сокровища. А вот в средневековой Европе кошка считалась орудием дьявола. Кошек мучили и сжигали на кострах добрые христиане. Массовое истребление кошек привело к тому, что расплодились грызуны и Европа получила невиданную эпидемию чумы, унесшую несколько миллионов жизней. Комментарии, думаю, излишни. Человек думает, что кошка от него зависит, но это не так. У человека вообще чудовищное чувство собственной важности. В этом виновата иудео-христианская парадигма и ее порождение – дарвинизм, мерзость, призванная оправдать лживый тезис о человеке, как «венце творения» (причём, о белом человеке). Любое живое существо самоценно. Да и так уж мертва «мёртвая природа»? И у камня есть душа. И, конечно, есть душа у моей мудрой маленькой Кисяо-сан, душа чистая, как горное озеро, наполненное бескорыстной любовью и нежностью.
Лилианна: Я была рада говорить с Вами, спасибо за откровенность, Элла. Было бы правильно, если бы наша беседа закончилась пожеланиями, например, пожелайте что-нибудь своим читателям настоящим и будущим, которые всё это прочтут, найдут для себя свою Эллу Крылову, а я, в свою очередь, желаю Вам благополучия и непокоя.
Элла: Я желаю моим читателям, если таковые отыщутся, пытаться жить как можно более осознанно, бережно, внимательно и ненасильственно. И помнить о том, что «вечные ценности» не имеют денежного эквивалента.
Ух ты, определенно, ух ты! Даже не знаю с чего начать свой маленький (я надеюсь :)) комментарий - то ли с давней истории как я работал на окраине Пловдива на консервном комбинате (в совейском стройотряде), то ли с давней фразы В.С.Высоцкого о том, что больше всего ему неприятна в людях именно жадность...В общем, будем считать, что вступление я сделал :) Теперь постараюсь по делу: оособенным образом уложились внутрь стихи "Настоящее". "Прощание с Петербургом", "Август" - наверное, просто мои...Странным образом задумала меня мысль автора "иудео-христианская парадигма и ее порождение – дарвинизм". Не то, чтобы я так совсем не думал, просто думал совсем не так :) А еще "Мужественность" как женское качество чуть смутило вначале, но затем подумал-подумал немного - вообще, да... Спасибо пре-огромнейшее. И знаете, я почти совсем не увидел в стихах Эллы иронии. Ну разве что - чуть-чуть...Как там говаривают: "Правду и только правду".
Элла - Вы удивительный человек... наряду с тонкой душевной организацией, которой, как мне кажется, наделены (все) Поэты - ощущается уверенность, дух, некая непрогибаемость... за необычными образами и параллелями - прожитые, выстраданные, довольно зримые строки, не оставляющие равнодушной... могу ошибаться, но я так чувствую по прочтению...
Лилианна, спасибо за новое интересное знакомство, - всё просто замечательно! я искренно рада этому томику!
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
